1. Намма, младший советник Полотняного приказа

Вроде бы непримечательное зрелище: чиновники с охраной возвращаются в Столицу из какой-то поездки. Один — маленький, кругленький, благообразный; другой, чином пониже, — долговязый, длиннолицый, угловатый. Первый хранит выражение суровой неподкупности, второй размахивает свободной от поводьев рукою и зубоскалит. Охрана и лошади — утомлены и бесстрастны. Для поселян из глубинки чиновники выглядят как немалое начальство; для обитателя пригородов — как особы видные, но никак не исключительные: младший советник и делопроизводитель, судя по казённому платью. И только исконный житель Столицы, увидев их, содрогнётся — распознав, что оба господина служат в Полотняном приказе, самом грозном учреждении державы. Тамошние чиновники и указы Государя оглашают — с длинных шёлковых полотен, стоя в воротах Дворца, — и старые грамоты хранят за много царствований, и ещё — выясняют, кто в Облачной стране мятежник, а кто — верноподданный.

— Да уж, — дёргает головой долговязый, — если уж кого виноватым назначат — тому не выплыть, будь он хоть чище чистого!

Пухлый чиновник морщится: как же, мол, мне это надоело!

Кто сам мечтал бы служить по Полотняной части и с юных лет упражнялся в слежке за окружающими, мог бы заметить и ещё кое-что. Оба чиновника безоружны, при такой охране не удивительно. Стражники — кто при сабле, кто с луком и стрелами. А вот один из них сразу о двух луках и о двух колчанах. Это значит, приказные кого-то разоружили. Взяли в бою, тело, как обычно, приказали везти местным жителям за их счёт, а сами поскакали вперёд с докладом? Или ещё хуже: оружие пришлось сдать кому-то из этих самых чиновников. У Полотняных полномочия широки, при надобности мог и делопроизводитель взять под стражу советника. Кто кого? По лицам сыскным не прочтёшь.

 

Младшему советнику Намме очень хотелось бы думать, что дело закончено. По-своему красиво — если присоединиться к суждению мудрецов, что и грязь может быть прекрасной. Лишь бы она не расползлась далеко за приказные двери.

Улики есть, задержанный есть. Нет признания, но оно не обязательно. Хуже, что нет самого главного — даже пойманный вор не заменит ненайденного краденого. И пока пропажа не обнаружится — делу конца не будет. По крайней мере, сколько-то благополучного. Но выбивать эти сведения — куда спрятал, кому отдал, — к счастью, уже не Наммина задача.

Всё началось пять дней назад. Утром Намма является в Приказ, принимает смену у чередового чиновника, ночевавшего сегодня в Приказе — вот этого делопроизводителя Ёкодзимы из Сыскного отдела; у второго чередового, писаря Кэйрана из Главного, сменщик запоздал, подошёл чуть позже. Подтягиваются другие служащие, прибывает глава приказа, господин Асано-средний. Минуя оба отдела, зашёл в свой должностной покой — а через полчаса поспешно проследовал обратно, к выходу, шурша многослойными одеждами и с таким выражением лица, что все насторожились. Воротился глава Приказа уже после полудня, обвёл скорбным взором служащих, вопросил:

— Где? — и в ответ на почтительно молчание уточнил: — Где Государева правка?

А поскольку Намме выпало несчастье быть в тот день чередовым, внутреннее расследование ему и поручили. Очень неприятное.

Правка высочайшею рукой внесена была в список святилищ Облачной страны, каковым по сборе урожая нынешнего года посланы будут дары от Государя. Свиток примерно в три с половиной тысячи строк, из них несколько десятков отбиты были киноварными точками: исключены. Даже на беглый взгляд видно было, что убавился список сильнее, чем разросся в этом году за счет разных новых святынь. Сыщик Намма такие перечни видел не раз, не даром он — из младшей служилой родни Конопляного дома Асано: господин Асано-старший, отец Намминого служебного начальника, возглавляет Палату Обрядов. Каждый год перечень одаряемых утрясается не сразу и не без торга. В нынешнем году господин Асано-средний, нарушая служебный устав, выносил Государевы исправления из Приказа, на просмотр отцу и другим высшим жрецам Облачной державы. Но будто бы вернул, во всяком случае, в усадьбе у себя не нашёл. И сам прекрасно помнит, как накануне вечером тут, в Приказе, положил свиток в ларец с другими грамотами, ещё не перебеленными после высочайшей правки. Оставил, как принято, этот ларец у своего стола.

Ларец на месте, другие грамоты тоже. А списка нет.

Чиновник, находящийся на службе ночью, может и должен открыть этот ларец в случае, если за полотнами пришлют из жилых покоев Государя. В случае пожара, землетрясения, потопа — вынести в безопасное место, не открывая. Но не более того.

Ни Ёкодзима, ни Кэйран, по их словам, ларец не трогали. Никого постороннего во внутренних дворцовых воротах — где в боковой части расположен Приказ, — замечено не было, это подтверждают караульные. На черепичную крышу ворот Намма слазал сам, убедился, что и там — никаких следов. Под полом — тоже.

Кэйран предположил: грамоту могли утащить мыши — что-то в покое у Асано шуршало. Ночные чередовые проверили, мышей не обнаружили (или спугнули) и успокоились. Но никакая мышь не сможет развязать шнур, которым был перетянут ларец, и уж тем более — завязать его вновь, как было.

Ёкодзима только очи возвёл горе:

— Не смею и предполагать, кому мог понадобиться этот свиток…

На что он намекал — к сожалению, ясно. Если среди ночи Властитель Земель затребовал грамоту к себе и велел держать это в тайне — даже своему непосредственному начальству чиновники в этом признаться не вправе. Или не в силах, учитывая чудеса Государевы: если Властитель Земель словом веским, словом грузным повелит: «Забудь!» — так и не вспомнишь потом даже при желании. Намма сам с такими чудесами не сталкивался, но вдруг?

Так что у господина Асано-среднего следующий день ушёл на осторожные выяснения: не случилось ли чего подобного? Ближние дамы Государя отмалчиваются. Старший Конопляный господин, от которого пропажу, конечно, скрыть и не пытались, воспользовался родственным правом — не зря же он дед государя с материнской стороны! Государь Унрин изволил ответить: «Что я написал — то написал. Что вы соскребли — то соскребли. Жду беловик в ближайшее время».

Намма, однако, в тот день тоже времени не терял. На другой грамоте в том же ларце заметил подозрительно пятно. Понюхав, ощутил легчайший запах рыбы, копчёной и, видимо, жирной. А поскольку рыба — ещё менее вероятный похититель, нежели мышь, то решил проверить, чем подкреплялись ночью чередовые чиновники.

У Кэйрана дома — всё в раздрае, хозяйка разболелась, горюя о недавно умершем ребёнке, и рис-то варят не каждый день. Так что писарь на ту ночь взял еды с дворцовой поварни, каши с овощами, никакой рыбы там не было. Свидетели подтвердили.  Ёкодзима приносил себе перекусить из дома, в коробочке, как всегда. Пока делопроизводитель был в приказе, Намма посетил его городскую усадьбу. Уже во дворе ему предстало не самое обычное зрелище: у дальней стены стоят три расписные доски, со следами от стрел. Недаром Ёкодзима на летних состязаниях в стрельбе взял первую награду, обойдя и Правую, и Левую стражу — к великой гордости Полотняного приказа. В усадьбе Намма обыскал всё, сверху донизу. Помимо бумаг, туши, колчанов и луков обнаружил и коробку для еды. Пустую, но тот же запах ещё можно было учуять. И слуги не посмели отрицать, что давеча собрали господину в ночную смену, в частности, копчёного угря.

Намма воротился в Приказ, был вызван к Асано, доложился; тем временем Ёкодзима уже отправился домой. И конечно, узнал от слуг об обыске во всех подробностях. И немедленно покинул Столицу, воспользовавшись чрезвычайным пропуском Приказа — ему, между прочим, не положенным.

Пришлось младшему советнику Намме отправляться в погоню. С такими делами лучше управляется его родич и подчинённый Хокума — но тот сейчас на выездном задании, далеко от Столицы. Печальнее всего, что в этом деле все родня: и Намма с Хокумой, и Ёкодзима, и Кэйран принадлежат к Конопляному дому Асано, хотя, конечно, служат в Приказе люди и из других домов. Что Намма стал бы делать, если бы Ёкодзима оказал сопротивление, — и думать не хочется. Но обошлось, делопроизводитель сдал оружие и сдался сам. Даже будто бы оценил прозорливость младшего советника: ловко, мол, тот расчислил, на каком именно постоялом дворе Восточной дороги бедняга будет коротать часы в обществе веселых девок, ожидая сменного коня и припасов на дорогу. А Намма в этом случае не вычислял, сунулся наугад.

Впрочем, вины своей Ёкодзима не признал. И теперь всю дорогу изводит спутников совершенно неуместным балагурством. И, что хуже всего, потерянной грамоты не обнаружилось ни при нём, ни на постоялом дворе при самом тщательном обыске.

Стража у городских ворот беспрепятственно пропустила всадников.

— Как всё же приятно вернуться в родные края даже после недолгой разлуки! — восклицает Ёкодзима. — Ибо сказано: лучше быть казнённым на родине, нежели обласканным на чужбине…

Даже если предположить, что он собирался бежать за море, — для этого надо было бы ехать не по Восточной дороге. Ну, разве чтобы сбить со следа. Но Намма ничего такого не сказал.

 

2. Кику-Златоцвет, божья дева из святилища на Литейной горе

Учитель никогда ничего не объясняет. Умеет, но не любит. Вот вчера утром вышел со двора — и до сих пор его нет. Ладно: обошла всю Гору, и пусть старухи ворчат, как хотят. Я посвящённая, я давно знаю, куда мне можно, а куда нельзя. Ни там, ни там учителя нету. У внешних ворот говорят: изволил выйти, когда вернётся, не сказал. Привратникам он докладываться, конечно, и не должен.

Если бы бродил по округе, вернулся бы засветло. В дальний путь пешком такие особы не ходят. Значит, Столица.

Писем перед тем не было. Птиц с вестями, вроде, тоже. До ближайшего праздника полмесяца, и праздник-то не такой, не стихотворческий. Если господин средний жрец отправился за стихами, то почему именно сейчас?

Трудный праздник приближается. Заранее не угадаешь, кто пожалует в гости и что придётся вещать. Старшие девы стращают: вот, займёт тебя какой-нибудь смутьян, наговорит беззаконного, а тебя потом и сплавят куда-нибудь в Серповую, на край света…

Ну, лет сорок назад такое бывало, но с тех пор — нет. Тогдашний гость был воин, а сейчас времена вроде мирные.

Одна старуха говорит: мирные ещё хуже. Тот, давний, хоть с оружием бунтовал, а нынешний, кого опасаться стоит, — охальник и срамослов, после его речей недолго и сана лишиться.

Я учителя спросила. Он: этого можешь не бояться. Почему — как всегда, молчит. Но я, впрочем, и не боюсь. Меня так просто не займёшь.

— Большим — нельзя! Тесно!

Это моя напарница, Грузилка. Очень строгая и осторожная. Мы с нею вместе уже года два. И хорошо ладим, не то что некоторые. Она маленькая — и понимает, что мала, не строит из себя важного воеводу или мудрого сановника. Оно и незачем: воинского гарканья наши прихожане и в миру наслушались, а когда вещает такой тоненький, пронзительный голосок — пронимает! Вот у одной нашей девы напарник — старый вояка, так после его речей по три дня горло болит, так он грубо ревёт. И пить ей приходится столько, чтоб голос поддержать… Долго этак не протянешь.

Учитель, к счастью, сам мало пьёт и меня не неволит. Настоящим одержимым брага не обязательна. У нас сама природа такая.

— Нельзя! Упадёшь!

Я знаю, потому и не пью. А Грузилка, хоть и тяжёлая, но когда танцуешь — схватится крепко и сидит, ни разу мы с ней не упали нечаянно. Только когда надо и как надо: плавно и красиво, как осенний лист.

Она, когда ходила сама, ещё не очень умела не падать. Тем более — когда танцевала. А танцевать ей нравится. Тут мне тоже повезло.

— Не бойся. Плохих не пустим, — успокаивает она.

Когда мы с напарницей только сошлись, она еле-еле говорила: «Аа?» да «Уу!» Я даже не знала тогда, как мы управимся. Ничего, научились. А что Грузилка кратко вещает, так то и к лучшему: иногда такие витии попадаются…

— Вещая. Лучшая, — соглашается она.

Тут мы тоже похожи.

Иная дева знатного рода попадёт на Литейную — годами живёт и всё никак не привыкнет. Ни к прихожанам, ни к гостям, ни к начальству. Где служанки, где няньки, почему подворье открытое такое? Выглянешь утром с крыльца и не знаешь, кого увидишь. Может, целый конный дозор, десяток небритых ребят только что с Востока. Ах, пахнет, ах, лошадьми да железом, не благовониями! Мне проще, я-то не из дворца, а с постоялого двора.  Или наоборот: ах, где же тут чувства, где придворные любезники, и когда уже наконец влюбится кто-нибудь и похитит… Какой дурой надо быть, чтобы ухажёру, уж кто бы он ни был, желать ссоры с Литейщиком?

Откуда родом Грузилка, я не знаю, но тоже явно не из богатых палат.

— Тут живу. Тут — дома! — уточняет она.

И правильно.

Учебный помост с утра занят. Учителев дядя, старец Каги-старший, занимается со своими, и это надолго. Он въедливый: «Помним о слаженности, девы!». Хорошо, мне не надо плясать в четвёрке. А я, раз без учителя сегодня, сама пойду заниматься. Только не на дворе: песок потом из волос не вычешешь. Лучше на травке в божьей роще. Или — нет! На камнях в ручье.

 

Чистой водою поток изливается с камня на камень,

Божьею правдой течёт с белой Литейной горы!

 

Прошёл мимо главный старец, поглядел. Покивал, но, кажется, даже не узнал. Тысячи, мол, вас таких, стрел божьего колчана, одни тратятся, другие куются, оперяются и снова тратятся… Ну и не надо.

Весь день бы тут танцевала или просто в тени валялась и сочиняла. Но — нельзя, учителя пропущу. Да и штанины мокрые до самых колен. И не потому, что я низко прыгаю, а просто белая вода скачет ещё выше. Значит, возвращаемся к жилому подворью, там уже обед. Нет, никому я с кухни ничего не захвачу. Могли бы уже выучить: я тут — не прислуга. Нет, окликают почём зря…

Учитель мне сразу, в первый день сказал: старшие девушки, птицы и хозяйственные службы — не твоя забота. Не пререкайся, просто пропускай мимо ушей, если к тебе с чем-то из этого цепляются. И главное, сама не напрашивайся с услугами. Легко запомнить, исполнять и того легче. Мне, знаете, беготня с посудой в родном дому успела надоесть.

Как он тогда, едва взглянув, наотрез заявил батюшке: способное дитя, забираю. Не бойтесь, никакой порчи — божье чудо как оно есть. И забрал, и настоял, чтобы меня взяли на Гору. Ему родовитых учениц не надо, а надо даровитых, это все говорят.

Старухи на своём крыльце уже приняли божьей браги, развеселились, приглашают с ними играть в листочки. Ну их, не хочу. Переодену штаны, мокрые повешу сушиться. Возьму себе поесть и пойду в свой закуток. Грузилка не любит, когда смотрят те, кто видит. На долю учителя брать не буду: вовремя надо приходить, старец Каги-младший, ежели хочешь свежей каши. А холодную с коркой ты всё равно кушать не изволишь, это уж проверено.

 Пока учителя нет, нас с Грузилкой в святилище не позовут, хоть там очередь на два дня выстроись из прихожан. Не полагается. Частным порядком принимать, вон как соседка моя со своим хрипатым напарником, — это нам ещё рано. Да они там за переборкой, кажется, и не про божьи вести, а про какие-то столичные дела толкуют.

Иная бы спать легла. А мы пока снасти почистим. Стрелы, меч и погремушку.

— Чтоб чисто!

Любит Грузилка, когда точилом по железу: ж-жж! Ж-жж! Грубым шёлком по жёлтой меди — тоже хорошо.

Когда лезвие чистое перед собою держишь чуть наискось, в нём даже можно, рядом со своим лицом, увидеть лицо напарницы. Глазки узкие, брови сведены, нос и щёки в ряби. Волосы ещё короткие, зато дыбом, как духу и полагается.

И моргает одним глазом:

— Идёт! Идёт!

Хорошо, когда учитель застаёт тебя за делом.

Похоже, правда пешком шёл от самой Столицы и ещё не переоделся. Доволен или нет, не пойму. Глупых вопросов – «Всё в порядке?» — не задаёт, сам видит. 

Достаёт из рукава тянучки, кладёт на мой обеденный поднос. Столичный гостинец. Напарница их любит, да и я тоже.

Он снова запускает руку в рукав.

— Дело есть, дева.

 

3. Барышня Намма, дочь младшего советника

— Значит, так. Правый рукав направо. Левый рукав налево. Полу вниз. Вторую тоже вниз. Воротник ровненько. Теперь что?

— Наверх!

— Правильно! И опять наверх. И пополам.

— По каким по полам?

— Вдвое, вот: половинку на половинку. Теперь берём — и в сундук. И расправляем. Следующее платье берём. Начали: право — направо…

—… лево налево!

Есть такие дела, их трудно делать одной. Это я не про платья, а про то, когда учишь уму-разуму. Себя саму — как-то глупо. Братца бесполезно, он дурак. Но теперь у меня есть девочка, своя. Дедушка прислал с юга.

Она дикарка была, а теперь уже не совсем. И всё — я! И немножко кормилица. Одна бы я не управилась, я южного наречия не знала. Кормилица раньше на юге жила и кое-что вспомнила. А девочка Рю по-нашему сперва совсем не умела.

— Вот! И убираем в сундук.

— Ах!

— Не ах! Ах — это когда что-то неожиданное. Не ждала, а оно — вот. Скажем, цветы расцвели, гуси пролетели.

— Цветы… гуси… Не ждала? А чего, они же всегда… Каждый раз! Весна — цветы, осень — гуси!

Вообще-то правда.

— Всё равно ахать надо. А когда сама что-то сделала и получилось — это не ах, это уф-ф!

Названия Рю почти все уже запомнила. Которые не очень сложные. И действия. А вот как восклицать надо — всё время путает, хотя любит.

— А делала и не вышло — это тьфу!

— Тьфу не надо. Это ох!

— А бычатник сказал тьфу.

— А ты не бычатник.

— А, понятно. Мужское слово. Тогда ох.

Бычатник — это наш возчик Урасака. Такого слова «бычатник», конечно, тоже нет. Он возчик. Но когда он не возит, а просто за быком в стойле ходит, — пусть уж так. А то Рю начнёт путать «возить» и «возиться»...

В этот раз батюшка уехал вообще не в возке, а верхом, на казённой лошади. То есть ненадолго. Но всё равно без него грустно. Тем более — матушка у нас теперь тоже не живёт. Когда последний раз они поругались, решила жить у господина Гээна. А у нас только в гостях бывать. Одно хорошо: братца с собою взяла. Пока батюшки нет. Господин Гээн — из Обезьяньего дома, они умеют страшно орать. Если он братца обучит — что я буду делать?

Зато сейчас я в доме самая старшая. И когда слушаюсь кормилицу, то это потому что внимаю мудрым советам. Мудрым советам даже сам Государь внимает. Иногда.

Обидно: зачем в этот раз батюшка уехал, он толком не сказал. Обычно я знаю: где воры, где растратчики, где заговорщики. А тут непонятно. Или нельзя говорить никому. Ну, кое-что я слышала: чего-то пропало в Приказе. Только что? И почему искать нужно ехать верхом? И без вещей?

Рю указывает пальцем на сундук с платьем:

— Много! Зимой совсем холодно, да? Всё одеть — и греться!

Зимы она у нас ещё не видела. Всего полгода в Столице. Я ей уж обещала снег — а вдруг снега не будет?

— Давай учиться — что сейчас зима!

Вообще только всё сложили… Но обычно её не заставишь надеть больше одного-двух платьев. Можно улучить миг, это очень важно бывает!

— Ну, давай!

Нижнее нижнее — раз. Поясок. Верхнее нижнее — два. Завязочки. Штаны натягиваем, завязываем. Нижнее верхнее платье — три. Завязочки направо, завязочки налево. Пояс. Среднее верхнее. И вот теперь — самое верхнее, ватное.

— А уши?

— Чтобы уши спрятать, делаем вот так: вылезаем из рукавов, а воротник поднимаем на голову.

Она закрылась воротником, спряталась там и пыхтит:

— Как устрица!

Я живых устриц не видела, но говорить об этом не буду. Но они в раковинах довольно гладкие. А Рю как вылезла — опять все волосы в разные стороны. И воротник весь в мази, которой волосы распрямляют. Надо будет это ватное платье потом в самый низ положить.

А Рю довольна. Крутится и кричит:

— Ух! Ух! Мороз!

И, конечно, наступила на подол и упала.

— Вставай!

— Ох? Ох! Зимой ходить хитро!

Обратно всё складывать по прядку уже некогда. Главное — я показала, как надо, Рю вроде запомнила.

Она вообще способная. Когда её привезли, батюшка воздевал руки: зачем? Все его уговаривали. И матушка — что у нас слуг мало. И кормилица — чтоб все сразу видели, какая у дедушки должность: заместитель наместника Жемчужной земли. И я — потому что живая же дикарка! И даже братец, потому что тогда мы с Рю его ещё не трогали. Хорошо, что уговорили. А теперь батюшка уже привык. Даже быстрее, чем Рю.

А я раньше не знала, что на дикарей нельзя составить предсказание по звёздам. Потому что даже кормилица не разобралась, когда Рю родилась. Решили считать, что она ровно на два года меня моложе. Но для предсказания это всё равно не годится.

Зато сама Рю умеет гадать по следам. Как сыщик и иногда даже лучше. Потому что ещё и запахи чует. Чутче, чем даже батюшка. И чем я…

— Наверх? — спрашивает.

Усердная ученица заслуживает поощрения.

— Давай!

Открываем дверь тихонько. Не обуваемся, как будто мы внутри сидим, как нам велено. Обходим дом по круговому крыльцу. С той стороны тоже дверь, заклиненная. Вот по ней и полезем, по перекладинам. Только чтоб бумагу не рвать! И под крышу пролезаем между балками.

Тут темно и пахнет всем сразу: досками, пылью, старым хламом, верёвками, но больше всего — самой крышей. Она толстая, из тростника, внутри теплая, потом в середине сырая от дождя, а снаружи опять сухая. Пробираемся к окошку. Будем смотреть через забор.

Наша усадьба на Шестой улице, ворота на юг. Видна соседская крыша напротив, сада тамошнего не разглядеть. И дальше всё деревья да крыши, а совсем далеко — две храмовые башни там, где Южные ворота Столицы. А дальше уже ничего не видно, но можно воображать. Там широкая дорога, на ней всякие неприличные заведения и даже воровские притоны. А по бокам холмы и ближе к восточным холмам — река. И потом святилища и храмы, что берегут Столицу, и селения, откуда зелень возят и рыбу. А если вдоль реки ехать, то скоро будет пристань и лодки на большой реке, там загородное имение нашего Конопляного дома. Если сесть в лодку и плыть вниз, то будет гавань Нанива и море. Я его никогда не видела, а вот Рю…

У них на юге всё ближе. Управа Жемчужной земли, где служит дедушка, позади неё горы, а перед управой — море и пристань. А на горах леса, в лесах звери, их Рю знает всех наперечёт, только не всех может назвать по-нашему. Медведи, лисы, и олени, и кабаны. А тигров нет. Даже жалко. Может так выйти, я вообще в жизни не увижу тигра. Разве что из страны То привезут Государю, а мы пойдём смотреть.

Вообще обидно: мой батюшка — младший советник с большим будущим, и сама я девушка образованная, и читать умею, и писать, и платья подбирать, и благовония. А получается, Рю больше меня видела. И нюхала.

Кормилица в прошлый раз сказала: насмотришься ещё! Выйдешь замуж, мужа назначат куда-нибудь на дальние окраины, сама соскучишься по Столице! Но это ещё когда будет, лет через пять... Кстати, вот господин из усадьбы напротив, когда уехал служить на восток, жену вообще тут оставил. И теперь о ней разное рассказывают.

Рю тоже опечалилась, вздыхает — как ухает.

— Чего ты?

— У нас сейчас поспел… поспела… не знаю, как по-облачному… Очень вкусно!

— Оно трава? Оно дерево? Куст?

— Оно этот… орех. С мясом вокруг.

— А едят-то что — мясо или косточку?

— Всё. А старушки ещё жуют листья. Для многолетия.

— Для долголетия. Многолетие — это танец такой. Пляска.

Ого! Бурый бежит от главной площади, за ним пегий и ещё наши уличные собаки. Бурый с пустой пастью, значит, они от кого-то удирают. Ехал бы возок или носильщики бежали — псы бы их дождались и уже следом гнались и лаяли. Значит, верховые.

Да, слышно: копыта, трое или четверо коней. И звякает что-то.

— Набег? — насторожилась Рю.

Но уже видно: не набег, а совсем наоборот.

— Батюшка приехал!

— Светлые боги! Вы куда ж залезли? — кричит нам кормилица.

Ну, она сейчас ему устроит, что вперёд никого не выслал предупредить! Она же на самом деле не моя и не братцева, а ещё батюшкина кормилица.